Не озаглавлено

...Когда я родилась, моя бабка Лена отдыхала в Сочи. Вместо поздравлений она отделалась легкомысленной телеграммой: «Поздравляю с ценным приобретением!» С годами она так и не научилась быть серьезной и никогда не занималась моим воспитанием. За это и за прекраснейшую безалаберность я в ней души не чаяла. 
Я видела ее раздраженной всего несколько раз: когда из вредности заперла ее в туалете и ушла гулять с подружками и когда мама пыталась ее уговорить пойти в мою школу на родительское собрание, от которого бабка отбрыкивалась как могла, но все-таки сдалась. Еще немного поворчав, она ушла, страшно хлопнув дверью: не от злости, а потому что с детства была глуха на одно ухо и всегда всем грохотала. 
Минут через сорок она вернулась совершенно пришибленная: «Я туда не пойду. Там Леша лежал». И тихо прикрыла за собой дверь. «Какой еще Леша?» – спросила я. Мама вдруг охнула и побежала за бабушкой. Она вернулась с заплаканным лицом: «Это твой дедушка. В твоей школе в 41-м году был госпиталь, и он там лежал раненый. А потом уехал на фронт и погиб».
Я не рискнула канючить: «Ну расскажи, в каком классе он лежал, может, у меня там уроки физики…» – бабка Лена никогда не говорила про войну. Когда по просьбе учительницы я попросила ее выступить перед классом на уроке мужества, она посмотрела на меня как на сумасшедшую.
Однажды я опрокинула коробку с фотографиями и увидела снимок, на котором бабушка чесала за ухом незнакомую мне кошку. На вопрос, что это за кошка, получила ответ: «Это Мурка, моя соседка в блокаду». На коммунальной кухне я узнала у соседей, что к декабрю 41-го года в двенадцати комнатах нашей огромной (почти 500 кв. м) квартиры осталась только моя бабка. Как-то вечером у подъезда она увидела тощую кошку, которая сидела как заяц – столбиком. Почему ее к декабрю не съели – ума не приложу. Бабушка забрала Мурку и всю войну они спали в обнимку, согревая друг друга.
Вот, собственно, и все, что я знала о бабушкиной блокаде. После ее смерти (она умерла поздно вечером, врач скорой развел руками, сказал, что за телом приедут утром, и я осталась одна в огромной комнате, в той самой, где они выжили с Муркой) – так вот, чтобы было не так ужасно сидеть с мертвой бабушкой всю ночь, я залезла в ту коробку с фотографиями и на дне нашла письма, завернутые в стираный полиэтиленовый пакет. Пачка была тонкая: листочки в выцветшую линейку, почти невидимый карандаш: «Милая моя девочка Таня!» Письма я прочла за 15 минут, а потом оставшуюся ночь смотрела их на свет, водила пальцем по шершавой бумаге, наливала себе водку и плакала. То ли из-за того, что умерла бабушка, то ли из-за этих писем. От деда. С фронта. Моей маме.
…Судя по тому, что о нем рассказывала родня, человек он был трогательный и незаметный. Бухгалтер в первом поколении, приехав в Ленинград из глубокой провинции, он, неожиданно для себя и окружающих, страстно полюбил балет. Маму он начал водить в Кировский театр с пяти лет и, как только она подросла, майским утром повел на экзамен в Вагановское училище. Маму приняли и сказали приходить в сентябре. Дело было в 1941 году. В июле маму со школой отправили в эвакуацию в Ярославль, а Вагановское училище – в Пермь. Когда четыре года спустя она пришла в училище на улицу Зодчего Росси, там только вздохнули: поздно, выросла.
Но дед такого даже предположить не мог и в каждом письме утешал: «Не переживай, Танюша, вот добьем фашистов и будешь ты танцевать, а я буду сидеть в ложе бенуара и на тебя любоваться».
Бабушка так и не получила похоронку, где было бы написано, что ее муж, Качалов Алексей Александрович, «погиб смертью храбрых в бою за социалистическую Родину». Она прожила еще сорок лет с тем, что он пропал без вести. Последний раз она его видела, когда в декабре 41-го деда выписали из госпиталя и он пришел ночевать домой. Я об этом знаю только потому, что уже с фронта он написал письмо: «Не беспокойся, Танюшка, мы с мамой живы и здоровы. Мы провели чудесный вечер, много говорили о том, как будем жить, когда разобьем проклятых фашистов». Письмо датировано девятым декабря. Чудесный вечер в декабре 41-го года…
В остальном письма деда были удивительно домашними. Только один раз он упомянул, что живет в землянке и иногда «шум с улицы мешает спать». Он интересовался, пишет ли Танечке какая-то дальняя родственница и хватает ли ей «покушать». Над фразой «Мама послала тебе из Ленинграда посылку» (февраль 1942 г.) я ломаю голову до сих пор. Последнее письмо датировано 17 апреля 1942 года. В нем он просит маму не промочить ноги: «Пришла весна, и у нас на фронте огромные лужи, у вас, наверное, тоже».
А потом пришло вот такое: «Глубокоуважаемая девочка Таня! Должен с горечью сообщить Вам, что Ваш папа, а мой фронтовой друг погиб смертью храбрых в ночь с 27 на 28 апреля. Я понимаю, что не смогу Вам заменить папу, но пишите мне, пожалуйста». Видимо, мама ответила неизвестному мне Андрею Чепурко, потому что получила от него еще два письма. «Танечка, Ваш папа говорил, как хорошо Вы танцуете. Я обязательно приеду после войны в Ленинград посмотреть на Вас в театре». Спустя два месяца письма от Андрея Чепурко перестали приходить.
А дальше – тишина. Не знаю, пытались ли мама и бабушка узнать, где и как погиб дед. Думаю, что нет: архивы были засекречены. Но когда создали сайт «Память народа», я тут же вбила в поиск «Качалов Алексей Александрович» и на экране появился скан строки из какой-то бесконечной книги «Донесений о безвозвратных потерях». В графе «когда и где выбыл» – опять стоял прочерк. Спустя несколько месяцев появилась дата выбытия – «между 25.04.1942 и 29.04.1942». Потом дислокация – «86 сд 284 сп».
Каждый раз, заходя на сайт, я думала о человеке, который сидит в архиве Минобороны, погребенный под тысячами бумажек, и когда натыкается на что-то новое про моего деда, возвращается к его делу и вбивает в базу цифирки, важные, наверное, только для меня. А я жду, что он там еще найдет, хочу его обнять, накормить борщом, лучшим в мире, как делала бабка Лена, потому что он, этот неизвестный человек, мне уже совсем как родной. 
В прошлом году, за несколько дней до 9 Мая, он добавил самую главную строчку:«место выбытия – Ленинградская обл., р. Нева, левый берег». Это Невский пятачок. 
Переворошив тонну интернета, расшифровав «86 сд 284 сп», как 86-ю стрелковую дивизию, 284-й стрелковый полк, добавив даты из архива и строчку из письма однополчанина «ваш папа погиб смертью храбрых в ночь с 27 на 28 апреля», я наконец,спустя 73 года сложила картинку горькой правды.
В июле 41-го года деда записали в 284-й стрелковый полк, который почему-то назывался истребительным. Какой из бухгалтера и балетомана был истребитель, судить не мне. 
Весной 42-го года полк перебросили в Невскую Дубровку. За рекой, на левом берегу, был Невский пятачок, который из последних сил оборонял легендарный 330-й полк. Немцы только и ждали ледохода, чтобы добить человек шестьсот, которые останутся без подкрепления. 24 апреля 1942 года было решено отправить на левый берег батальон из 284-го стрелкового полка. Пока набирали добровольцев, раздался грохот – пошел лед. Почти все лодки уже были уничтожены врагом, поэтому под минометным огнем, через крошево льда, перебралось около 200 человек. Три дня и три ночи на пятачке шел бой. Позднее штаб отрапортовал, что герои, даже раненые, не покинули поле боя. Это было некоторое лукавство – с трех сторон был враг, с одной – мощный ледоход. Солдаты, хотели он быть героями или нет, оказались в ловушке.
27 апреля 1942 года в штаб дивизии с пятачка пришла последняя радиограмма: «Участок возьмут только через наши трупы». В этот же день немцы заняли берег Невы и люди оказались в окружении. 29 апреля в 21.00 над пятачком взметнулся кусок маскировочного халата, на котором крупными буквами было написано: «Помогите». 
Это был конец.
…Все совпало. Дата. Левый берег. Деду хватило места в лодке, чтобы переплыть Неву навстречу своей гибели. Он уже был мертв, а его последнее письмо Танечке, то самое, которое про лужи, все еще шло к адресату. 
7 мая я поехала на Невский пятачок. Было ветрено и пыльно. Это очень странное место: стеной стоят стелы от благодарных братских народов, а вокруг мертвая земля. Ни деревца, лишь чахлые кусты. По аллее дошла до Невы, по дороге перечитав фамилии на всех могильных плитах. Фамилии Качалов там не было. 
В документах сказано, что там, где пытался высадиться 284-й полк, нашей земли оставалось вглубь не больше 200 метров. Но туда – к левому флангу – не пройти: сплошные ямы да овраги, поросшие бурьяном, то, что раньше было землянками и окопами. А еще поодаль глухой забор, за ним – огромный особняк. Странное место для дачи, но о вкусах не спорят. Женщина, которая мела аллею, на вопрос, чей это дом, только рукой махнула: «Да это наш местный мент!»
В этот момент за рекой, в Невской Дубровке (там тоже мемориал), грянул оркестр.
– Ветеранов чествуют, – сказала женщина с метлой. – А тутошние тоже сегодня приезжали, их всегда перед праздником на автобусе привозят. 
– Тутошние?
– Ну да, которые с самого пятачка. Их с каждым годом все меньше. В этот раз человек пять всего было.
К вечеру благодаря коллегам газетчикам передо мной лежали три телефонных номера. По одному немолодой женский голос сказал, что «у папы давление», по другому были бесконечные гудки, по третьему ответили очень бодро: «Да, я Михаил Петрович Зорин, ветеран 330-го полка, чем могу быть полезен?»
Я коротко, как могла, рассказала про свои поиски и спросила, можно ли с ним встретиться.
– Дианочка, у вас такое святое дело, что я приглашаю вас в ресторан!
Трудно было поверить, что моему собеседнику уже 90 лет.
Мы договорились встретиться после 9 Мая («очень много приходится выступать, устаю») у метро «Озерки». Я не помню, когда я последний раз так волновалась, собираясь на свидание. Купила букет и пришла на полчаса раньше. Михаила Петровича я узнала сразу – старше него вокруг никого не было. «Рестораном» оказался ближайший Макдоналдс, куда он мне красиво распахнул дверь, и все время порывался заплатить за чай с вишневым пирожком.
Михаил Петрович начал говорить – быстро, без запинки, очень интересно. Если бы я, готовясь к встрече, не прочитала все его интервью, то, наверное, была бы заворожена. Заметив, что я слушаю не очень внимательно, он остановился:
– А что вас, собственно, интересует?
Мне было стыдно признаться, что меня больше всего интересовало, стояли ли еще в конце апреля 42-го года глубокие лужи. 
– Лужи? – Михаил Петрович рассмеялся. – Вот уж не помню. Давайте я вам лучше расскажу, как я спас отца нашего президента Владимира Спиридоновича Путина.
…Я довезла Михаила Петровича до дома, и он, перед тем как войти в парадную, весело помахал мне рукой. Я тоже ему помахала, выключила машину и задумалась. Я ничего не хотела знать про папу нашего президента, но узнала. Я хотела узнать, был ли ветер, когда эти безумцы гребли между льдинами. Но не узнала. И были ли еще лужи. Потому что это очень важно, упал дед, когда его убили, в лужу или на сухую землю.

Опубликовано в "Новой газете"