Сведения, иногда проникавшие извне, были случайны, так однажды раздался слух, что в соседней камере сидит еврей, организовавший в городе несколько концертов Высоцкого и обвиненный в каких-то махинациях. На самом последнем из этих концертов Якову с Леей удалось побывать, когда это казалось уже совершенно безнадежным. Дело в том, что билетов было не достать, пришли на концерт в надежде поймать с рук, но таких искателей тут набралась целая толпа. Концерт уже начался, толпа человек пятидесяти толпилась за железной оградой, как вдруг ворота отворились и всех запустили в зал, так Яков с женой послушали живого Высоцкого в первый и последний раз. Запомнилось первое впечатление, что голос певца велик непропорционально не слишком казистой его фигуре. Возникло даже опасение, что он поет «на износ», потом, впрочем, Яков забыл обо всем и погрузился в океан этого терпкого, мощного голоса. И вот теперь протянулась какая-то странная нить от того концерта к тюрьме, если в соседней камере действительно сидел его организатор, уточнить это не было никакой возможности.
Однажды Семен вернулся с очередного суда в особо возбужденном состоянии, «что я узнал про Путова! – объявил он на всю камеру, – Путов совсем не подследственный, он осужденный, а находится здесь как подсадная утка». Путов – это был один из сокамерников, тип скользкий и неприятный, с каким-то едва заметным, выродившимся налетом, былой интеллигентности. Он входил в «закадычную» дружбу с арестантами, особенно с солдатом, убившим старуху, пытаясь выудить у него подробности о содеянном преступлении. Услышав о своем разоблачении, Путов быстро подошел к двери, постучал и что-то сказал охраннику, после чего дверь отворилась, Путов исчез и больше в камере не появлялся.
Как-то пришел в камеру офицер в сопровождении трех «шестерок», хозяйски осмотрел присутствующих и стал выбирать арестантов с нужными ему профессиями, таковых, как понял Яков он мог оставить после суда и приговора здесь при городской тюрьме, остальные отправятся отбывать свой срок в далекие лагеря.
– Кто рисовать умеет? – вопросил офицер.
– Я – смело отозвался Яков.
– Ленина нарисуешь?
– Могу.
– Оставлю, а за что сидишь?
Яков как мог, объяснил, упомянув, что он уже не подданный Советского Союза. – Нет, не возьму – со свойственной ему решительностью отсек офицер и перешел к другим специальностям.
В долгие часы и дни тюремного досуга Яков и Семен много разговаривали на разные темы, как-то зашла речь о гомосексуалах, Семен сказал с ненавистью: «Таких я бы расстреливал!». На это Яков возразил: «Неужели такие гении как Леонардо да Винчи или Микель Анжело по-твоему достойны расстрела, а какой-нибудь хам предпочтителен только потому, что сношается как конь? Я думаю, что сексуальные аномалии действуют по принципу саморегуляции, – развил Яков свою мысль, – гомосеки в условиях свободы, замыкаясь друг на друга, не рожают потомства, таким образом в следующем поколении аномалия исчезает. В условиях же запрета, гомосек маскируется, женится и рождает потомство, зараженное «гомо-геном», таким образом, аномалия ширится. Нечто подобное можно сказать и о других сексуальных аномалиях, да и саму аномалию можно определить через то, что она не дает потомства. Значит, от сексуальных отклонений нужно лечить человечество сексуальной свободой. Эти рассуждения заставили Семена задуматься над проблемой глубже, и он Якова «зауважал» еще больше.
Но вот вызвали и Якова, не на суд, правда, а на встречу с прокурором. Прокурора, однако, представляла молоденькая блондинка, улыбчивая и приятная, но когда она зачитала предъявленное Якову обвинение, у него потемнело в глазах: он, оказывается, жестоко избил нотариуса, тем совершил сионистскую провокацию, преднамеренно сорвал работу советского учреждения…. Якову стало не до улыбок. Между тем встреча окончилась, блондинка пригласила Якова в так называемый тюремный «стакан» – железную клетку размером меньше лифта, и захлопнула за ним дверь. И тут оказалось, что Яков сам того не ведая, был клаустрофобом, ужас, который он испытал, оказавшись в клетке, ни с чем не сравним, и никакому описанию не поддается, он испытал жесточайшую муку, стал колошматить в звонкую железную дверь. К величайшему счастью Якова снаружи отозвались, и Яков стал умолять охранника увести его отсюда, и дверь действительно отворилась, и было это чудом, ибо вспомнил Яков рассказы, как в таких клетках держали узников по многу часов. Так тюремная рутина, трудно переносимая нормальным человеком, может обратиться для клаустрофоба невыносимой пыткой, умопомрачением и убийством, думает ли премудрая юстиция, о том, что одно и то же наказание для разных людей оборачивается совершенно разными наказаниями?
Но вот однажды произнесли фамилию Якова и скомандовали: «на выход!» Яков заволновался, надел свой пиджачишко и был готов. «Куда, куда?» – последовали вопросы заключенных, – «куда?» – спрашивал себя Яков. «Куда?» – спросил он у конвоира, когда тот, наконец повел его по коридорам. «В другую камеру» – бросил тот неприязненно. Но он привел Якова в контору на первом этаже, здесь выдали Якову бумагу с его стриженой фотографией – свидетельство о том, что он освобожден из тюрьмы до суда, и Яков неожиданно оказался на свободе и в волнительной растерянности. Позвонить домой! Но в кармане ни копейки, и как доехать до дому? Но на выходе из тюрьмы Яков увидел брата. Объятия, приветствия, и первое, что узнал Яков от брата, это то, что в его, Якова доме уже никого нет, Лея с дочерью уже в Израиле, с ними поехали и родители, сыграли свою роль письма Якова. Брат свой выезд отложил. Он оказывается все это время, два месяца неустанно боролся за освобождение Якова, ходил по инстанциям, друзьям и знакомым, которые связали его с адвокатами… и вот Яков на свободе, но только до суда, а там что суд присудит. Первое ощущение свободы прекрасно, поехали к брату, потом сидели у знакомого кинооператора, пили коньяк, закусывали сервелатом – ощущение праздника. Обычно не слишком разговорчивый Яков рассказывал о своих злоключениях в тюрьме, временно оказавшись в центре внимания. Дома же Якова ждали непривычные пустота и тишь. Письмо из Израиля было написано рукой мамы, приложены две фотографии родителей. Несмотря на заметное желание бодриться чувствовалось в фотографиях явно, что им там плохо, очень плохо, но в письме проскользнуло лишь то, что отец «пилит» маму, потому что не может заниматься своей профессией – любимой живописью, от Леи же – ничего. Якову захотелось поскорее поехать туда, убедиться на месте в своей правоте, а именно в том, что в Израиль ехать не надо было, и тогда они все вместе сядут в самолет и перелетят в Америку. Наивности Якова не было предела, ему казалось, что в «свободном мире» можно свободно выбирать страну проживания.
---
Ждать суда надо было недолго, недели две, и суд состоялся светлым зимним днем. Пришли знакомые и незнакомые евреи в попытке превратить суд в молчаливую демонстрацию протеста, но их было слишком мало. У брата был знакомый и очень успешный адвокат-еврей, но для защиты Якова он предложил своего друга болгарина по национальности, чтоб не сказали, что еврей еврея выгораживает. Расчет этот был верный, адвокат доказывал на суде, что проступок Якова не есть «злостное хулиганство», как утверждает прокуратура, а нервная реакция на оскорбление, и судья приняла версию адвоката. Приговор сравнительно мягкий – 50 рублей штраф, и Яков свободен! Но не будь рядом брата, который пока был нормальным гражданином СССР и работал, как бы прожил Яков послетюремное время без гроша и без работы, с чего уплатил бы и этот штраф?
Начались последние сборы в дорогу, брат уговаривал Якова ехать в Израиль, взять на себя родителей, он же Евсей поедет только в Париж – хрустальную мечту своей юности, только там, в столице искусства – истинный экзамен самому себе и достойная цель – осуществиться в качестве художника. А потом, когда устроится в Париже, возьмет всех к себе. Все это говорилось на полном серьезе, и хотя Яков не соглашался, на дне души оседали седименты инертности и подчинения чужой воле. Главное же чего не сделал Яков на этом поворотном этапе судьбы, не изучил достаточно серьезно ходившие по рукам тексты с рекомендациями для выезжающих из Союза. Понял бы, что для тех, кто однажды приземлился в Израиле, эмиграция оттуда уже почти невозможна. Последние разы ходил Яков по знакомым улицам и все ему казалось постылым, и он задавал себе вопрос: неужели по всему этому у меня будет ностальгия? А ведь будет, обязательно будет, без этого не бывает.
А однажды он встретил на улице Нину, одну из самых первых своих девушек, с которой когда то познакомился на улице же, и с которой встречался с перерывами довольно долго. С ней он провел неизмеримые часы страстных лобзаний, ей предложил даже руку и сердце, но она отказалась. Теперь, потерпев крах в своем браке с другим, она очень обрадовалась встрече. В какой-то момент она сказала со свойственной ей наивностью: «Яков, женись на мне!». Яков объяснил ситуацию и сказал: «ради тебя я бы мог развестись с женой, но не с дочерью, которую люблю». «Неужели на этих улицах я никогда больше тебя не встречу?» – сказала она с каким-то рассеянным и тихим отчаянием, глядя в никуда, расстались навсегда. Эта случайная встреча глубоко врежется в память Якова, не раз вспоминая о ней, он будет взывать: «Нина, зачем мы не вместе?!»
И день отъезда наступил – это тарарам страшный, вещи, вещицы, все упаковано, проверить еще и еще раз, адреса, ничего не забыть. Выражение «грабители с большой дороги» вполне реализовалось в отношении еврейской эмиграции, ее грабили все. Таксисты, подвозившие к голландскому посольству, нарочно «блудили» по Москве, чтоб накатать бешеную сумму, чемоданы не купить, а ящики для упаковки – бешеные суммы, теперь Якову предстояло проехать через Брест, там грабили «носильники». До Бреста Якова провожает брат, а там – здравствуй неведомая, невиданная, какая-то не такая, а совсем другая «заграница»! Последние напутствия, объятия в Бресте, и Яков ныряет за барьер – в заграницу. Теперь здесь все свои, евреи едущие на запад, с ними придется жить вместе, какие же они? Что-то они совсем не похожи на евреев: из Азии едут азиаты, с Кавказа – «настоящие» грузины, невозможно опознать евреев! Но все-таки это наши, они конечно культурные, тут можно расслабиться. Но вот два «грузинских» сорванца бегают как угорелые и их невозможно остановить. Один из них валит другого прямо на коляску Якова и она тут же ломается, вещи разбросаны по полу, а Яков в полной растерянности. Каким-то чудом ему удается передать сигнал наружу и брат присылает дорогостоящего носильщика с его коляской попрочнее, загрузились в поезд, первая встреча с «нашей еврейской заграницей» состоялась. Уже поздно ночью поезд, наконец, тронулся, и тут Яков глубинно как-то пережил пересечение границы – железного занавеса. По стуку колес ясно, что поезд пересекает поперечные железнодорожные линии, много линий, целое поле путей, все они, видимо идут вдоль границы, а мы поперек – за.
Первая станция, это уже Польша, доносятся голоса, поезд снова тронулся, в вагон заходит польский пограничник, он проверяет документы, подходит к Якову: «Едете, все едете, все вам плохо, что вам так плохо?» – говорит он, а в голосе и в мимике ненависть. Яков хотел что-то сказать, но поостерегся вступать в спор, вот она еще одна встреча с заграницей – антисемитской.
Проснулся Яков уже в Австрии, пейзаж, впрочем, не слишком отличался от русского. Австрийские стрелки заняли свои места в тамбурах вагонов, это во избежание терактов, здравствуй заграница террористическая, впрочем, ничего не приключилось, и наконец – Вена, первый заграничный город, да еще какой! Но сначала, еще на вокзале – распределение. Здесь встречают прибывших две группы, кто в Израиль, кто в Америку, Якова предупредили, что тут нельзя ошибиться, надо примкнуть к «американцам» и Якову это удалось, несмотря на упреки одного из встречавших, говорившего на ломаном русском языке.
Задача Якова – узнать, хорошо ли его семье в Израиле и тогда решить окончательно, но как это сделать? Никакой связи нет. А пока у Якова 10 дней до окончательного решения, можно побродить по Вене, только бы не заблудиться. Адрес гостиницы, довольно убогой, выучен наизусть, и Яков начинает ходить. Впечатления смешанные, но преобладает глубокое восхищение, особенно красив центр города, архитектура старинная, по крайней мере, доиндустриальная, все сделано руками, любовно, филигранно. Сюда присоединяется совершенно потрясное впечатление от венских витрин, после советского убожества полных вещами не только очень красивыми, но и, что чувствуется, добротными. Это бесконечный музей дизайна, по которому можно бродить без устали. А иногда на улицах встречаются любовные пары, которые тоже являют собой произведения искусства, разодеты как для парадного портрета, причем женщина обычно в длинном пышном платье, заставляющем вспомнить картины Кранаха, идет такой живой портрет по улице, остановись, подивись. Первое впечатление от «заграничного» города оказалось самым глубоким и сильным, потом уже и Париж и Лондон подобного впечатления не произведут.
У Якова хранится одна визитка с венским адресом, бывшая его любовница, достаточно мимолетная, вышла замуж за австрийца, учившегося в московском университете. Каждое лето она не упускала возможности вернуться в родной город на побывку, и в один из таких приездов Яков столкнулся с ней в почтамте. Оба обрадовались, а Яков был поражен произошедшими в ней изменениями за 6 лет ее жизни в Австрии, вместо того чтоб «оевропеиться», стать более тонкой и изысканной, она растолстела, «обабилась», былой чистый ее русский язык стал чужим и ломаным. Все это не помешало им живо беседовать, и ночь эту они провели у Якова в его уже опустевшем доме. Узнав, что Яков накануне отъезда она сказала: «знаешь, когда я приезжаю домой, мне кажется, что каждая клеточка моего тела дышит, там все не то». Яков не мог в это поверить, не мог в это поверить. На прощанье она оставила Якову визитную карточку своего мужа, и теперь в Вене как было этим не воспользоваться. Яков позвонил, ответил муж добряк Гейнц, он пригласил Якова домой, и Якову представилась возможность увидеть венскую квартиру. Она состояла из шести комнат (это для молодой семьи из трех человек) и была совершенно несравнима с советскими «хрущобами». Потом Гейнц покатал Якова по Вене, заехали и в загородний ресторан, только посмотреть со стороны, и этот визит запал в душу Якова, какая-то неброская добротность чувствовалась во всем, традиционная размеренность жизни нешумных посетителей ресторана. Эта чужая жизнь вдруг приблизилась до осязаемости и вместе с тем оставалась бесконечно далекой, ведь присоединиться к ней не было никакой возможности. В конце встречи вернулись в гостиницу, и Гейнц купил у Якова две бутылки советского шампанского, которые Яков подобно всем эмигрантам взял с собой именно для продажи в Вене. На вырученные деньги в последующие дни Якову удастся даже посетить венскую оперу, по входному билету, и по такому же билету увидеть стриптиз в венском ресторане, ничего конечно в ресторане не заказывая, ибо цены – астрономические.
Ресторан был почти пустой, и вскоре Яков остался единственным посетителем. Спустя какое-то время к нему подсела совершенно роскошная польская красавица и на плохом русском языке стала уговаривать Якова покинуть ресторан. «А где же обещанное представление со стриптизом?» – спросил Яков, и тогда заиграли музыканты и стриптизерша, совершая некие ритуальные и, якобы, сексуальные движения обнажила свое сухое как вобла тело. Представление окончилось, и единственный его зритель мирно удалился восвояси.
Только тут оказалось, что дорогу в свою гостинницу Яков не запомнил, и началось всенощное путешествие его по Вене в поисках гостинницы, имя которой, и это все, он знал наизусть. Он спрашивал у пешеходов на своем «никаком» английском, но тут же выяснялось, что его собеседник то ли чех, то ли югослав, то ли болгарин с которым вполне можно объясняться по-русски, и к утру злосчастную гостинницу Яков нашел.
Между тем нужно было дать окончательный ответ еврейскому агентству-сохнуту: Америка или Израиль? И тут Яков снова проявил свою детскую наивность, он еще считал, что в свободном мире не лгут, и потому выложил сохнутчице начистоту все свои сомнения. «Я мечтаю написать диссертацию, есть идея диссертации, получившая отличные отзывы видных ученых, но в аспирантуру меня не приняли. В Америке, в крайнем случае, я смогу «сесть на велфер», он заменит мне утраченную аспирантскую стипендию, и писать до победного конца, кроме того мне необходим английский и мне совсем не нужен иврит» – так изложил Яков свою правду. «Зачем вам сидеть на этом нищенском велфере! – воскликнула сохнутчица, я вам гарантирую аспирантуру в Иерусалимском Университете!». Яков растрогался чуть ли не до слез: «вот как обо мне заботится еврейское государство!» – подумал и согласился на Израиль, впрочем, только поехать посмотреть как там, и если плохо, то ведь мы в свободном мире, сядем в самолет, пароход и поедем в Америку – инфантильность! Обещание сохнутчицы конечно окажется чистейшим блефом, а единственный и неповторимый шанс стать американцем упущен навсегда. «Будешь плакать горючими слезами», – сказал Якову один из эмигрантов, и Яков с ужасом почувствовал, что это правда, но повернуть уже не смог, ведь бросать семейство он в любом случае не собирался. Нехотя и с великой тревогой отправлялся он на совершенно чуждую историческую свою родину.
Все что чувствовал Яков в связи со своим еврейством – это желание не быть евреем, быть гражданином мира, а если конкретнее, то гражданином Европы, каковую он ощущал своей духовной родиной. Восток же, куда он направлялся, был Якову глубоко чужд, даже враждебен, и это с детства. Восточные сказки полны коварства и ужасов, усатые пираты тоже из тех же стран, теперь они ожили и вышли из книжных страниц в лице жесточайших террористов и непримиримых врагов всего западного мира, и вот Яков направлялся в самую пасть этого страшного востока. Сионистская идея вызывала у Якова глубочайший скепсис, две главных задачи могут стоять перед сионизмом: безопасность евреев и их свободное духовное развитие, обе задачи сионизмом не решаемы. Собрать всех евреев на малом клочке земли, окруженной неисчислимыми врагами, когда одной «хорошей» бомбы достаточно чтоб уничтожить всех, это безопасность или наоборот?! Что касается культурного развития, то ведь народ, меняя место, меняется и сам: буры не бельгийцы, а латиноамериканцы не испанцы и т.д. Но так же израильтяне – не евреи, это другой народ, другая культура, в которой многовековая культура галутного еврейства находит свой эффективный конец. Так развитие еврейской культуры или наоборот?! С такими мыслями как на аркане направлялся Яков в землю, обетовавшую войну и страшную гибель, отправлялся, чтоб воссоединиться со своим семейством, ради развода с которым он поначалу задумал саму эмиграцию.
Уже перед посадкой в самолет Якову было приказано выбросить его еду, которой он запасся в Вене, еда оказалась «некошерной» – так начинался Израиль. Потом пяти часовой перелет и Яков на Земле Израилевой окончательно и бесповоротно. В аэропору Бен-Гурион, за огромным стеклом, отделяющим зал ожидающих от зала прибывающих толпятся люди, высматривая своих, но Якова не встречал никто. Начались бюрократические процедуры регистрации и распределения. Пкида – служащая (Яков стал постигать новые слова) засомневалась, направлять ли его к его жене, раз жена приехала отдельно, может она его не хочет? Телефонные звонки куда-то, наконец направление дано, куда? Где семья там и я, на месте все увижу, – подумал Яков. Долгое, муторное ожидание на скамейке, Яков несколько раз подходит к пкиде, пытаясь выяснить, что дальше? Наконец другая пкида, не говорящая по-русски ведет Якова наружу, тут она зовет кого-то и кто-то появляется, это водитель такси. «Маалот», – произносит пкида ленивым голосом, и Яков загружается в такси. Поехали, в радиоприемнике говорит диктор, речь довольно благозвучная, и Яков думает: когда я смогу говорить на этом непонятном языке как диктор? А за окном пейзаж – холмы, горы да камни, за которые цепляется скудная, суровая растительность, в основном колючки. И видится в этом Якову некая метафора здешней истории: так люди, цивилизации цеплялись за эти камни в жестоких схватках жизни со смертью на земле, не ведавшей мира.
Путь оказался длинным и долгим, часа через 3 взору предстал город Маалот, снизу на горе он казался крепостью, бетонные кубы зданий сгрудились вместе, повернувшись спинами вовне, как будто в сговоре для обороны. Машина нырнула в гущу домов, в гору, и уже через несколько минут приехали в «шхуну» (микрорайон) центра абсорбции. Остановились у стандартного здания, Яков выгрузил свой ручной багаж, встречающих нет. Случайные люди подошли узнать, кто приехал и стали звать Лею, она с ребенком выглянули из окна третьего этажа, «приехал», – сказала она, улыбаясь, «приехал!», – воскликнула дочь, и они побежали вниз встречать. «Приехал, приехал», – сказали родители, появляясь в дверях подъезда, расцеловались, но какой-то отпечаток грусти лежал на этой встрече. Причину сего Яков поймет очень скоро, приехал – означает, попал в бессрочный плен, в котором приехавшие ранее уже находились и который успели прочувствовать.
Хотели подняться в квартиру, но Лея запротестовала: «Нет, нет, не заходи, пойдем сразу же к директору, он обещал, что когда ты приедешь, даст отдельную квартиру.» Так и сделали, директор оказался на месте и дал ключи, благо многие квартиры центра абсорбции пустовали. Итак, Яков с семьей поселились в отдельной квартире, родители жили рядом, только теперь Яков узнал всю историю переселения семейства в Израиль. Оказывается, выезжала Лея в ужасном состоянии с температурой под 40 – результат контрабандного и безграмотного аборта, который ей сделала знакомая дантистка перед отъездом. То что Лея выжила было чудом, вот в этом состоянии, с трехлетним ребенком на руках, со свекровью и свекром в купе они прибыли в Вену. Здесь разгорелся спор между Леей и свекровью Ривкой, которая рвалась только в Израиль, Лея же, помня о желании Якова, стремилась в Америку. Но силы были не равны, двое стариков объединились с всесильным сохнутом, сохнутчица пригрозила выкинуть Лею с ребенком на улицу, а Лее необходима была срочная операция, и она сдалась, этим путь Якова по существу был предрешен. Что же касается бегства в Америку, то и это, как вскоре выяснится, вариант невозможный. Повернуть в Америку просто было в Вене, но однажды коснувшись Земли Израилевой, человек становился неприкасаемым для других эмиграционных служб, проще говоря, теперь Америка или Европа тебя не впускают, а Израиль не выпускает, не выпускает путем закабаления. Приезжая без денег из соцстраны иммигрант живет в долг, а долг обращается в кабалу, круг замыкается на тяжелый замок. Полулегально, не легально вырваться удается лишь очень немногим.
Стали жить-поживать, приспосабливаться к новым условиям, которые оказались суровыми. К удивлению Якова в южной стране Израиль предстояло изрядно страдать от холода и сырости, это потому, что легкомысленные израильские квартиры рассчитаны на знойное лето, зимой же их невозможно отопить, тем более на скудные деньги олим (репатриантов). В результате зимой дОма холодней чем на улице, приходится носить всю зиму свитеры и даже пальто, находясь дома. Такие банальные для Союза вещи как централизованное отопление здесь вообще неизвестны, и каждый борется с холодом самотужно в меру своих денег – «неоспоримые преимущества социализма!» - вспомнилось Якову. Пришлось на зиму всем заселиться в одну комнату – салон, где бессменно горел газовый тонур (печка) пережигая воздух. Усиленное отопление не помешало всему семейству переболеть в первую зиму воспалением легких.
Ульпан, в котором жили олим – это школа по изучению языка. В Союзе Яков вообразил почему-то, что в Израиле обучают олим (иммигрантов) ивриту и английскому, но оказалось – никакого английского в ульпане нет, «рак иврит» (только иврит). Произошло то, чего Яков так боялся, вместо столь необходимого ему для его диссертации английского, ему придется изучать в возрасте за 40 совершенно не нужный иврит. То была крупнейшая потеря в его жизни.
Уже на седьмой день пребывания в Израиле Якову удалось побывать с экскурсией в Иерусалиме и в университете, аспирантуру (докторантуру) в котором «гарантировала» ему сохнутчица в Вене. Тут он совершенно ясно понял, что о «гарантии» этой никто знать не знает и знать не хочет, что это чистейший блеф, что поступить в аспирантуру у Якова нет шансов, по меньшей мере, из-за языка, языков, ведь необходимую ему литературу можно прочесть на английском, но не на иврите, и это уже препятствие непреодолимое. Это не говоря уже о том, что стипендии по-существу нет, а ведь жить за что-то надо. Вернулся в ульпан обескураженным, расстроенным, теперь он уже не мог помышлять ни о чем кроме как о бегстве из Израиля, но чем больше он будет исследовать эту проблему, тем яснее будет, что ловушка захлопнулась. Единственный и неповторимый шанс попасть в «обетованную» Америку безвозвратно упущен.
Меж тем нужно было присоединяться к занятиям в ульпане, учить совершенно незнакомый язык. Первое впечатление – абсолютная непохожесть, чуждость иврита всем сколько-нибудь знакомым-слышанным языкам. В любом европейском языке есть множество слов интернациональных, которые можно понять, не зная языка, в иврите этого нет, или почти нет. Скажем, отрицание «не» на английском будет «ноу», на немецком «нихт», на итальянском «но», но везде сохраняется «н», в иврите и этого нет – «ло», и т. д. все совершенно иное, иная основа. Но пройдет какое-то время, и Яков станет удивляться противоположному – обилию общих корней иврита и русского, и тут уж не перечислить, до 25-ти процентов всех корней общи для русского и иврита, хотя звучание языков все-таки совершенно иное.
Но не шел в голову иврит, все мысли Якова поглощены идеей бегства. Он даже имел глупость добраться до американского посольства и подать прошение о предоставлении права на жительство в США, тем самым, как ему объяснят потом, попал он в черный список тех, кому никогда не дадут даже гостевую визу в Америку. Все можно и нужно было делать в Вене.
Не только Яков и семейство оказались в состоянии депрессии, это удел многих или большинства приезжих. Главная проблема – изоляция, потеря старой социальной среды, и неприложимость к новой, связанная с незнанием языка, культурной несовместимостью и безработицей, особенно если учесть, что работа не по специальности это тоже скрытая безработица, все это рождало атмосферу духовного удушья и безнадежности. Один оле (репатриант) взошел на крышу «родного» ульпана и бросился вниз, разбившись насмерть, в ульпанах начались волнения и забастовки, но что могли сделать эти забастовки бессильных олим? Тем не менее в один из вечеров в салоне, где собирались олим, Яков выступил и призвал жильцов своего ульпана присоединиться к забастовке. Он, опять-таки, наивно полагал, что в «свободном мире» такой призыв совершенно легитимен. Но директор ульпана сильно возмутился и распорядился перевести Якова как возмутителя спокойствия, вместе с его семейством в другой центр абсорбции, в Кфар-Сабу, что сравнительно недалеко от Тель-Авива. Впрочем, этим решением директор лишь скоропалительно согласился на то, в чем раньше Якову отказывал, так как переходы из одного центра абсорбции в другой воспрещались как часть политики закрепощения олим на периферии. Переход же этот необходим был Якову как надежда на общение со страной, и еще потому, что он получил направление на курсы повышения квалификации в центральной школе преподавателей искусства.
Так и стал Яков учителем рисования, какое-то предчувствие, неясный страх перед этой должностью являлся Якову еще в школьные годы, когда он смотрел на своего учителя рисования беспомощно старавшегося добиться дисциплины в классе. А Лея стала женой Якова, родившей дочерей, мечта же о диссертации осталась мечтой, что ж Надо мечтать!